Разговор с Дарьей Федоровой: «Важно не думать, что у тебя есть больше, чем есть на самом деле»

— Когда вы впервые ощутили тягу к искусству?

Тяга к искусству была всегда. Как по мне, ни один психолог не поможет так, как это сделает поход в музей, просмотр хорошего кино или рисование.

Помню, мне лет пять, я одна дома, со мной собака. Рядом коробка, помните, эту предательскую коробку из-под конфет у детей советских родителей, а внутри всегда нитки, карандаши. Сижу, рисую. Волосы ещё собраны как-то непонятно, и прядь постоянно падает на лицо. Один раз, второй. Я ее убираю, а сама так увлечена процессом, буквально в агонии. Пятый, шестой раз она падает, я психую, хватаю ножницы и выстригаю все волосы на лбу. Продолжаю рисовать и забываю про это. Проходит время, возвращаются родители, я бегу к ним с рисунками, мол, мама, смотри! А мама мне: «Что ты сделала с волосами?!». Я тот момент запомнила, мне ведь казалось плевым делом — отрезать волосы, которые мешали рисовать. Такое вот первое яркое воспоминание, связанное с творческим порывом.

— Сразу ли вы осознали, что рисование – больше, чем хобби?

Не сразу. Я долго избегала, отрицала. Думала, что могу заниматься архитектурой, рекламой, окунуться в безопасную нишу. Но, как показала практика, я всегда сталкивалась с тем, что мой творческий подход шел против правил. Так, я пришла к искусству. Методом проб и ошибок. Вернее, ошибок.

У меня просто не осталось выбора! Я ведь больше ничего не умею, как бы отчаянно это ни звучало. В любом состоянии, в любое время суток, именно искусство — то, что я делаю с легкой душой. Не то, чтобы, проснулась, и пойду-ка порисую! Нет. Есть, например, гештальт-терапия, когда сначала режут, а затем зашивают психику. Моё творчество — то же самое. Это всегда процесс внутренней борьбы. Я часто злюсь, когда пишу, испытываю прямо необъяснимую злость, неудовлетворенность, агрессию, нервозность. Друзьям сложно общаться со мной, если я работаю в квартире. У меня меня нет проблем с друзьями, но есть какой-то неразрешённый конфликт, который присутствует до тех пор, пока я не закончу работу.

— Пишете ли вы картины в спокойном расположении духа?

Я пыталась. Сейчас, например, работаю над картиной и делаю это расслабленно, так как перерисововываю уже готовое. И всё равно не знаю, как я ее закончу. Присутствует нервозный тремор. В моменте стопорюсь, начинаю злиться, но это нормально. Если есть целостная идея серии, нет страха неизвестности.

— Вы родились и выросли в Москве. Как вы оказались в Италии?

В школе я всё время рисовала. Потом мне разбили сердце, и я перестала. Пришел эффект барашка в стаде — не знаешь, куда поступать, и идешь в Высшую школу экономики. Я проучилась там два месяца и попала в больницу.

Мне восемнадцать, я лежу и думаю: за что всё это? Не пью, не курю, не тусуюсь, занимаюсь спортом.

Нельзя было даже вставать. Я ещё в тот момент была немного оторвана от реальности, жила в собственном мире. Родителей рядом не было. В больнице действовала достаточно жесткая система. Помню, нужно было поехать на УЗИ, приезжаю, а там бумажка на подпись: «Беру на себя ответственность в случае, если встаю с кровати и случается летальный исход». Вероятность 99.9%, а ответственности никто не несёт, только я. В общем, подписала я эту бумажку, и только спустя несколько лет поняла, что именно тогда в голове что-то переключилось.

Затем я отправилась в Италию. Не было такого, что, сейчас, мол, поеду получать академическое образование, учиться рисунку. Я просто всю жизнь искала более свободную форму самовыражения. Когда поступала на рекламу, думала, что наконец нашла креативное направление. Потом хотела на архитектуру, после — на промышленный дизайн, отучилась там, ушла в фэшн. И всё это время я рисовала, за исключением двух лет.

Я не поехала покорять Италию, я, скорее, сбегала из зоны комфорта. Всё было прекрасно — хорошие отношения с семьей, друзьями, но воздуха не хватало. Папа всегда говорил, что мне нужно ехать за границу, там меньше рамок и правил, будет чему научиться и что вернуть сюда. У моих родителей в детстве не было возможности поехать за границу. А когда предоставляется шанс дать детям свободу в обучении и путешествиях, они это, конечно, делают. Я долгое время отнекивалась, но когда сообщила о своем решении, папа был очень доволен.

Папа, кстати, ненавидит Милан. За всё обучение родители были там всего три раза — два раза на мой День Рождения и один на шопинг. Интересный опыт. Уезжаешь, тебя никто не навещает. Поначалу я была так напугана, думала, а что дальше? Но родители всегда поддерживали и никогда не давили на меня. Даже когда я переводилась с курса на курс, они не настаивали на том, чтобы я доучилась до конца. Причиной тому, может, стал мой талант придумывать объяснения. (смеется) На самом деле, думаю, они чувствовали, что ребенок не до конца счастлив, и помогали мне найти свой путь.

— Почему именно Италия?

Признаюсь честно, я не взвешивала все за и против перед тем, как туда поехать. После больницы я оказалась в обострённом состоянии — вроде знала, чего хочу, но не понимала, как к этому прийти. Однажды просто взяла и отправила портфолио. Меня позвали на собеседование. Я подумала, поеду, месяц-другой поучусь, а дальше как пойдет. Не было понимания, на какой срок я уезжаю, всё делалось из искреннего любопытства.

В итоге я осталась там на четыре года. В памяти, конечно, отложилось намного длиннее. Приезжаешь в другую страну — никто, ни с чем, без друзей, всему нужно учиться заново. Италия — прекрасная страна для туризма, но сомнительная для иммиграции. Все эти бюрократические моменты, триллион бумажек, документов. Опыт, однозначно, дисциплинирующий. Приходилось справляться самостоятельно и следовать правилам. А параллельно с этим — полная свобода, можно делать, что угодно! Пару лет, мне кажется, только заняло то, чтобы научиться правильно балансировать. В городе огромное количество культуры, ну, не будешь же ты прогуливать пару в кофейне? Ты идёшь в галерею, музей, кино. А вот уже и забрёл в место, которое тебя впоследствие вдохновило. Ничегонеделание в правильном месте всегда к чему-то приведет.

— Каковы ваши впечатления от жизни там?

У итальянцев в ДНК заложено невероятное чувство стиля и красоты. Приходит, скажем, человек в магазин, расписывает ручку, и то, как он это делает — уже красиво. У меня даже есть одна работа, когда я ходила по канцелярским магазинам и собирала тестовые бумажки, на которых люди пробуют ручки. Я их коллекционировала, сканировала, и теперь имею такое панно групповых работ.

Хочешь не хочешь, у этих ребят ты обязательно научишься стилю. Не нужно заходить в Пинтерест, просто выходишь на улицу и видишь сумасшедшее сочетание цветов. В голове эти вещи откладываются, и через время ты это повторяешь на себе.

Город маленький. Там, своего рода, культурный хаб. Можно встретить кого угодно и где угодно. Идешь по улице, а мимо проезжает Джон Гальяно на велосипеде. Хоп, и ты обедаешь за столом рядом с Иссэй Мияке, Йоджи Ямамото, или, например, Донателлой Версаче. В университете один из преподавателей — известный Капеллини, который построил целую империю мебели, а ты можешь просто подойти к нему и познакомиться. Он тебя запомнит, а потом ещё будет здороваться на улице. Люди в этом отношении приземленные, так что невольно тоже перестаешь напрягаться и учишься быть расслабленным.

Вокруг куча национальностей, отчего начинаешь ещё больше ценить свою культуру и понимать, что люди очень похожи. У всех одинаковые качества, вне зависимости от цвета кожи.

Основные вещи, которым я научилась в Италии — общаться, чувствовать себя собой, чувствовать стиль, красоту и свободу интерпретации. [Помню, когда-то я постоянно покупала парики. В Италии можно выйти в парике, и всем будет фиолетово. Думаю, что рано или поздно и мы придем к такому отношению.]

— Вы упомянули, что родители были довольны вашим решением учиться за границей. А как вообще семья относится к вашему творчеству?

Многие думают, что с выставками мне помогли родители, но это не так. Они вообще с трудом переваривали, чем я занимаюсь. На самой выставке они чувствовали себя немного неловко, потому что не до конца понимали, что это сотворил их ребенок.

Не было момента, когда бы родители действительно осознали, что я художник. Да, на карантине я сидела за городом, писала картины, они заходили, смотрели. Но, знаете, слишком активный интерес к моему творчеству меня может даже раздражать. Искусство — это мой собственный независимый мир. Кроме меня никто этого сделать не сможет, и помочь мне с этим, соответственно, никто не может — счастье и каторга одновременно. Поэтому я рада, что семья приняла меня. Пускай папа и не понимает мои работы, но он счастлив, что я могу делать то, что никто из них не может делать. А мама в целом предпочитает путешествия искусству. Если бы все в моей семье были художниками, я бы сошла с ума. То, что мы с ними отличаемся — лучшее, что может быть. Каждый друг друга дополняет.

Кому-то поддержка необходима. Я же не привыкла бежать за одобрением. Мне скорее важно, чтобы картины сами пробили себе путь.

— Как вы реагируете на критику? Часто ли приходится с ней сталкиваться?

Не люблю необразованность. Критика прекрасна, если она конструктивна. Так же не терплю компенсаторику, когда у человека нет психологического баланса, и постоянно появляется необходимость раскритиковать что-либо в силу собственной неуверенности.

Комментариям по делу я только рада. Обратная связь порой важнее продажи картины. А вот советы не переношу! Раньше я часто работала при ком-то, больше так не делаю. Процесс создания картины — это невербальный экстаз, когда ты находишься в измененном состоянии, и, если в него врываются с внезапным вопросом «А какой цвет будет следующим?», эмоциональная паутинка всё-таки рушится.

Есть, правда, одна работа, которую я нарисовала, когда у меня в студии было двое знакомых. Сидели с ними как-то, болтали, и мне в голову пришла идея: «Давайте я принесу холст, а вы будете меня тренировать, говорить, что делать, какие краски использовать». Получилась классная, кстати, работа. Было любопытно, смогу ли я сделать красиво — в моем понимании этого слова, но без собственной стопроцентной воли.

— Какая картина осталась в вашей памяти навсегда?

Лев. Эта картина — детский заголовок моей взрослой жизни.

Есть такая игра, где нужно изобразить двух животных: слева — тот, кто ты есть, справа — тот, кем ты хочешь стать. Как-то раз играла в нее, но не знала правил, и нарисовала льва и кита. Получается, лев — мой автопортрет, моё тотемное животное.

— Выставлена ли она на продажу?

Да, у меня много раз хотели её купить, и даже предлагали кучу денег, но я пока не готова. Она была написана около шести лет назад, сейчас находится в Дубае. Хоть она там, далеко, я знаю, что она всё ещё моя. Всегда, конечно, нужно из чего-то вырастать. Думаю, что как-нибудь я смогу с ней расстаться. Когда напишу её копии. (смеется)

— Нет ли у вас страха перед большими холстами?

На бóльшем канвасе проще почувствовать композицию и создать визуальный баланс. На таком холсте ты помещаешься всем телом, чувствуешь масштаб. А когда холст размером с грудную клетку, не всегда понятно, что с ним делать.

— Расскажите, как устроен ваш творческий процесс. Как обычно проходит процесс создания работы? Что позволяет сконцентрироваться?

Бывает, что неправильно распределяю время. Например, слишком много общаюсь с людьми и теряю концентрацию. Даже если просто переписываюсь. Я не смогу спокойно закончить работу, если буду слышать бесконечные уведомления в телефоне. Именно поэтому в новой мастерской я решила не проводить сеть!

Иногда, на фоне внутренней дисгармонии, чувствуешь внутри идеи для потока творчества. Но картины пишутся, когда ты уже принял определенную эмоцию. Никогда не на пике. На пике эмоций можно пойти и разбить что-то, черновик нарисовать в конце концов. Только когда уже пройден этап внутреннего распределения пережитых эмоций, можно использовать это как топливо. Хорошая картина никогда, в моем случае, не будет написана в агонии: слишком смешанные чувства, невозможно правильно распределить краски и цвета между эмоциями. Обязательно будет дисбаланс. А случается, наоборот, что находишься в тревожном состоянии, начинаешь рисовать, и оно уходит. От случая к случаю.

— Всегда ли вы готовите черновик?

Наоборот, я пришла к этому относительно недавно. С этим бывают трудности. Ну, как, например, представить черновик абстракции? Но, если эмоция понятна, понятно и то, как ее изобразить.

Последнее время я подолгу вынашиваю позы, идеи, и только потом делаю. Для меня в этом нет ничего сложного, это же как раскраска. Может, кстати, начать делать большие раскраски для взрослых? Хорошая бизнес-идея.

— Каких тем вы придерживаетесь в своем творчестве? Есть ли сюжеты, которые не хотелось бы передавать на холст?

В моей жизни так сложилось, что происходящие события будто специально приводят к противоречивым, серьёзным темам. Жесткие эмоциональные осознания или ужасы, которые узнаёшь про наш мир. Возможно, я и пишу картины, потому что так перевариваю всё это, даю жизнь чему-то новому.

— Пишете ли вы аннотации к картинам?

Нет. Я за то, чтобы картины сами общались с человеком. Важно не пытаться понять картину, а как бы «закупорить» мозг, глядя на неё. Такое медитативное состояние, когда позволяешь картине услышать свои эмоции — как зеркало, в котором можно увидеть себя.

— А как выбираются названия для работ?

Есть, например, работа «3-4-5». Помню, кому-то объясняла, развернула холст и сказала: «Эту картину можно разрезать на 3, 4, 5 частей, будет классно». Так в итоге её и назвала. За названием всегда стоит история, но обычно она короткая и достаточно сатиричная.

— Насколько часто вы практикуете написание картин на заказ?

Предлагают, но я отказываюсь. Я пока не считаю себя настолько опытным художником, чтобы брать такую ответственность. В моем случае ещё сложно выполнять работы на заказ, так как я часто пишу абстракцию.

Попросили меня как-то раз нарисовать картину в дом в Майами. Даже трудно было мыслительно представить: дом, Майами, это другой континент ведь. Или, скажем, давайте я расскажу вам про смерть собаки, а вы напишете мою боль. Ну, и как это по-вашему работает? (смеется)

Я люблю сама предлагать написать портрет. Как-то писала родителям их эмоциональные портреты. Очень интимная история для меня была. Может быть, я просто очень скучала по ним в тот момент.

— Какой был самый необычный запрос, который вы получали?

Один раз меня попросили запечатлеть соединение мужского и женского через фигуры и цвета. Знаете, когда человек не понимает, хочет он абстракцию или фигуративную картину, а просто объясняет тебе какие-то вырезки из журналов по эзотерике, а ты думаешь, это как вообще?

У меня есть знакомый, который является, пожалуй, единственным человеком, который может прийти и сказать: «Мне кажется, тебе стоит пересмотреть эту картину. Здесь не хватает розового». Я послушаю сначала, подумаю, ты что несёшь? А потом возьму и сделаю, как он сказал. Он тоже творческий парень, пишет музыку. Приходит, дает правки моим работам, а потом просто уходит и оставляет меня наедине с этими мыслями! Я не сразу соглашаюсь с его комментариями, но в итоге почему-то прислушиваюсь. Какая-то долгая манипуляция получается. Может, он маг?

— Исходя из вашего опыта, сколько времени требуется, чтобы завершить картину?

Одни работы я пишу по неделе, другие — по несколько лет. Есть картина, которую я писала заходами: первый фон выполнила года четыре назад, позднее сделала зарисовки сверху.

Раньше я не ценила себя как инструмент, но время научило: если не буду себя беречь, следующие картины будет писать всё сложнее. Не хочу психологически перегружаться, когда работаю. Я, например, теперь не беру больше двух картин в параллельную работу. Иначе буду просыпаться и чувствовать, как надо мной висят сразу несколько незаконченных дел, начну теряться.

Сейчас я планирую создавать больше серий, развивать отдельно взятую тему. Проще писать картины предложениями, чем делать одно большое, громкое заявление.

— Есть ли желание попробовать другие формы искусства, скульптуру, например?

Я недавно оставила себе кусочек из разобранной стенки. Нарисую на нем какое-нибудь лицо, и будет моя первая скульптура-картина! (смеется)

На самом деле, я очень хочу научиться скульптуре, но боюсь, что не смогу этого сделать, пока живу в России. Чувствую, скоро рвение к аскетичности возьмёт вверх, и я снова перееду куда-нибудь жить. Здорово было бы организовать студию на природе, в полной изоляции. Вот тогда будут ресурсы заняться скульптурой. Сейчас же мне не хватит терпения выдержать любопытство людей к тому, что я делаю. Надеюсь, что лет через пять я обуздаю эту сферу.

— Речь идет о больших скульптурах?

Да! Мне больше нравится идея скульптур не как чего-то постоянно монументального, а как что-то, что можно надуть. Иными словами, скульптуры, которые можно перевозить. Не для частных коллекций, а для публики, — своего рода инсталляция.

— Есть ли у вас муза?

У меня в основном были не музы, а музья! (смеется) В культуре так сложилось, что женщина — муза. У художников даже есть поверье: нужно написать имена девяти муз в мастерской, чтобы они приходили. Я в это не верю, но, пожалуй, стоит написать и посмотреть, что изменится.

Хотя была одна девушка, которая меня жутко вдохновляла. Когда разговаривала с ней, всегда фонтанировала идеями. Возможно, она и была моей музой. Мы больше не общаемся, поэтому я, наверное, никогда этого не узнаю.

Муза — часто понятие деструктивное. Она редко вдохновляет из тёплых побуждений. Это обычно та, из-за кого ты страдаешь или по отношению к кому испытываешь неразделенные эмоции. Муза нужна, когда энергия приходит волнами. Сейчас же у меня появились собственные внутренние рельсы, я стараюсь сделать так, чтобы постоянно были одинаковые силы рисовать.

Художнику не столько необходима муза, сколько чувство влюблённости. Будь то режиссёр, музыкант, пусть даже незнакомый человек. Невозможно быть постоянно влюблённым в тех, кого любим. А быть влюблённым в кого-то, кого никогда не увидим — прекрасно.

— Есть ли какие-то ритуалы, которых вы придерживаетесь в искусстве?

Я люблю танцевать для своих картин! Периодически включаю для них музыку и ухожу. Классическая музыка, как вариации сердцебиения — лучшие ритмы, под которые только можно работать! Моя любимая композиция — «Болеро». Просто обожаю! Недавно купила абонемент в консерваторию, решила провести эксперимент и ходить туда каждую среду. Знающие люди ходят, поэтому, видимо, так долго и живут!

В свое время я училась у Лолы Шнабель, дочки Шнабеля. Мы познакомились на Сицилии, и, оказалось, что у нее студия в Милане. Я пошла к ней ассистентом. Она всё пыталась объяснить мне технику, когда садишься перед картиной в глубокую медитацию, ждешь, когда увидишь определенные символы, пишешь их на холсте, а сверху пишешь картину. В моем случае так, к сожалению, не работает.

— Какая страна или культура оказала на вас наибольшее влияние? Какая стихия вдохновляет?

Раньше вдохновляла Азия, там у меня сложились доверительные отношения с природой — босиком ходила в джунгли и ничего не боялась! С популярностью йоги и медитации, я от Азии подустала. Так часто бывает, когда что-то начинает нравиться всем: не то, чтобы качество портится, но душа исчезает. Ровно поэтому я не хочу, чтобы мои картины нравились всем. Взять, к примеру, Энди Уорхола — классный медийный чувак, но души в его творчестве мало.

Не так давно появилась идея фикс отправиться в горы. Одной, на машине, через лес. Хочется тишины.

Очень нравится дайвинг, кстати! Опускаясь под воду, ты погружаешься в то, что превалирует на земле. Дайвинг учит тому, что у человека везде есть своё место. Человек — такая же важная часть экосистемы, и непокоримый океан никогда его не обидит. В воде есть то ощущение безопасности, которое часто отсутствует в повседневной жизни.

— Насколько вы устаёте от ритма столицы?

Очень устаю. Это, к сожалению, неизбежная часть нашей реальности. Существует такая энергия Ша-ци — энергия, которая вытягивает из массы огромное количество сил. В Москве её очень много, особенно в высотках. Этот город всегда будет таким. Поэтому, наверное, мне так нравится находиться за границей, ведь там ты оторван от привычного ритма жизни и полностью предоставлен себе.

Мне повезло, что у родителей есть дом на природе, и я в любой момент могу туда приехать. Я считаю важным научиться заземляться внутри себя, вне зависимости от окружения. Сохранять спокойствие, стоя в пробке, когда дома ждут дети, собаки.. сложно, конечно, но попробовать стоит.

Очень жду лета, когда можно будет рисовать на улице! Люблю находиться на одном уровне с землей и одновременно быть от нее оторванной. Прошлая моя студия, например, находилась на -1 этаже, в новой же мастерской всё иначе: места больше, потолки высокие. [Есть, кстати, теория про астральные тела, согласно которой, наше творческое тело составляет почти три метра в высоту, и вдохновение приходит только тогда, когда потолки больше трех метров.]

— Что вас увлекает в повседневной жизни?

Сейчас я снова пытаюсь делать коллажи сканов. С приходом тепла примусь за всяких червячков, веточки, почки. Люблю это дело, давно не занималась. (улыбается)

Ещё люблю читать курсовые и дипломные работы выпускников разных институтов. Это всегда выжимка полезной информации, ещё и в небольшом объёме. Особенно запомнилась работа про исследование человеческих останков после захоронения и сжигания. Там рассказывалось о том, как это в спиритуальном смысле действует на землю.

Страсть к моде тоже никуда не делась. Я часто изучаю сайты с архивами журналов и съёмок, и сама коллекционирую A Magazine — журнал, который курируют разные дизайнеры. В модных съемках огромное количество вдохновения! Читаю книги по истории моды. Мозг быстро схватывает готовые решения и сочетания, я напитываюсь ими и начинаю рисовать.

— Кого из дизайнеров вы бы выделили?

На мой взгляд, лучшее вдохновение — это архивы Margiela. За всё, что происходит в моде сейчас, стоит благодарить Мартина Маржелу. Очень люблю Дрис ван Нотен — один из немногих дизайнеров, художников [в некотором смысле], который долго работает с формой и дизайном. У него даже есть отдельная компания, которая выполняет дизайн для тканей. Кусок такой ткани можно взять и повесить, как картину!

У каждого дизайнера был период, когда он сделал что-то гениальное. Даже те же Дольче Габбана однажды создали невероятное — один леопардовый принт чего стоит.

Российский рынок в период санкций считаю очень достойным. Мне нравится, что существует много брендов, выпускающих маленькие коллекции. Получается лимитированная партия, и не бывает такого, что все одеты в одну и ту же кофту. Ещё замечала, что бренды сейчас активно приглашают художников, делают коллаборации — USHATÁVA, например. Мне кажется, у нас в этом плане большое будущее.

— Хотели бы вы посотрудничать с каким-нибудь российском брендом?

Думаю, нет. Как-то делала дроп разрисованных вещей. Я видела, как создается одежда, даже выкройки делать умею. Парочку вещей сшила чисто для себя. Высшая степень удовольствия: выносил идею в голове, потом воплотил её в жизнь и носишь, радуешься. Особенно люблю заморачиваться и искать какую-нибудь редкую кожу. Сейчас, например, ищу поставщика лошадиной кожи, а ещё скоро мне привезут кожу нигерийской козы. Пока не решила, что буду с ней делать, может, напишу поверх картину.

— Какое произведение [свое или чужое] вызвало у вас сильную эмоциональную реакцию?

Очень люблю Бэкона. Смотрю на его работы, и они будто мне уже знакомы. Присутствует ощущение нахождения на грани, знаете, как во время турбулентности в самолете, когда понимаешь, что вот-вот станет нехорошо.

Нравится Герман Нитч — это австрийский художник, который работает с кровью. Его холсты скорее похожи на плащаницы от распятия. Такое вот искусство невротиков. Видимо, то, что нужно для моей невротичной части. Меня вообще художники с серьезными психологическими проблемами всегда привлекали больше, чем тот же Пикассо.

Анри Матисс и Эрик Булатов, напротив, успокаивают. Но, опять же, в тепле и спокойствии двигаться не хочется. Движение появляется только при внутреннем надрыве.

— Рассматривали ли вы для себя перфомативное искусство?

Было бы прикольно нарисовать большую картину на публику. Думаю, ближе к 30 годам к этому приду. Сейчас, повторюсь, я не имею такого огромного опыта, чтобы собрать хотя бы десять человек, которые бы наблюдали за сием процессом, не отвлекаясь.

Важно не думать, что у тебя есть больше, чем есть на самом деле. Я встречала художников, которые, не успев зайти в комнату, демонстрируют какое-то высокомерие. Такое я не одобряю. Решает ведь, в конце концов, не художник, решает масса людей — демократия, грубо говоря.

— Какими глазами вы смотрите на прошлые свои работы?

Нет картины, на которую я бы посмотрела и подумала, как она ужасна. Если бы такая существовала, я бы её уничтожила.

Из прошлых работ я многое беру в будущее. Могу взять старые зарисовки и попытаться перенести на актуальные холсты. Как однажды сказал Рик Оуэнс: «Я не изучаю архивы других дизайнеров, я изучаю собственные архивы». Эффективно учиться на своих взлетах и падениях. Собственные ошибки исправить проще, чем что-то взять от чужого успеха.

К уже написанным работам я отношусь так же, как и к нынешним. Помню свои детские работы, которые почему-то носят очень странные названия. Например, «Улитка в кругу осознанности». (смеется) Мне, кажется, лет десять тогда было. Забавно.

— Уничтожали ли вы какие-то работы?

Я часто хочу сжечь холсты, но меня обычно отговаривают. Я к этому с легкостью отношусь — картина всего лишь обретает новую форму, это же как смена мерности.

Понятное дело, сейчас есть работа, с которой я состою в отношениях. С другими пока что просто соседствую. Но нет такого, мол, это моё, неприкосновенное. Картина сама по себе. Всё, что я могу — это сделать так, чтобы у неё была своя жизнь.

— За кем из современников наблюдаете?

Не могу выделить кого-то конкретного. Я больше люблю американских авангардистов, абстракцию шестидесятых годов. Послевоенный период в искусстве, когда люди перепрочувствовали собственную свободу — самое ценное для меня время. История ведь циклична. И всё, к сожалению, повторится.

— Какое кино вы смотрите?

Люблю смотреть польские экспериментальные фильмы: кричащие женщины в краске, с ножами. Последнее из просмотренного — Poor Things. Я была в восторге! Давно не видела такого сюрреалистичного мира, способного просто отключить воображение.

Наслаждаюсь фильмами Паоло Соррентино — «Молодость», «Великая красота». Вообще импонирует его подход к жизни, пускай моментами и абсурдный.

Но меня всё же больше впечатляют картины, которые двигаются, как кино. За вдохновением могу сходить в Третьяковку на срез Эрика Булатова, но, мне кажется, я уже подросла и могу этого не делать.

— Какие технологии или инновации в области искусства в настоящее время вас впечатляют?

Я до последнего буду откладывать использование искусственного интеллекта. Как-то нечестно это по отношению к искусству. Буду отдаляться назад во времени, пока все двигаются вперед. Думаю даже отойти от акрила и готовых красок.

Самое крутое в жизни уже есть. Нельзя получить ещё больше вдохновения из социальных сетей, кино, других картин. Вдохновение — это что-то, что мы когда-то переварили. Природа всё для этого дала.

[Когда-нибудь, может, закопаю свой холст и понаблюдаю, что случится. Знаю одного британского дизайнера, который закапывает пиджаки в землю, «хоронит» их таким образом, а затем выкапывает. Красиво получается, кстати.]

— Как относитесь к современному искусству?

Современное искусство — это связи, в большинстве своем. Не талант и не маркетинг, а то, кто кого знает. Некая площадка, на которой всегда заметны люди из другой «песочницы». И это никуда не денется.
Есть маркетологи, которые круто упаковывают идеи, а есть художники, которые ни черта не понимают, что делают. Художники — это, чаще всего, люди без стратегии, которые не могут сами себя продавать. Мне, например, всегда неловко это делать. Как вообще можно дать материальный эквивалент своим эмоциям?

[Художники, они же как дети, не всегда ориентируются в жизни. Думаю, им порой не хватат солидарности со стороны. Почему никто не относится к ним с умилением?]

— С какими трудностями вам, как художнику, приходится сталкиваться в работе?

Чаще всего я сталкиваюсь с невоспитанными кисточками. Важно, чтобы кисть понимала твою скорость. Амплитуда движения ведь у всех разная. Бывает, кисточка засохла, выбрасываешь её, берешь новую, а она ещё пока не воспитана. В такие моменты начинаешь беситься на то, что невозможно поменять. Просто нужно время.

Иногда сокрушаюсь, что не могу рисовать, как Микеланджело. Встаю утром и думаю, эх, опять не в той эпохе проснулась! Но никто и не должен писать, как Микеланджело. Кроме самого Микеланджело. (улыбается)

— Что для вас самое важное в творчестве?

Важно отключать голову. Когда я слишком много думаю, ничего не получается. Перестаю думать, и рука сама всё делает. Нужно верить в себя и свои силы. Иногда не хватает смелости, в этом и вся загвоздка. Поймать измененное состояние, когда все базовые измерения теряются: время, место, температура тела, физические ощущения. Начинаешь чувствовать поток. Это какая-то бесформенная информация, которые ты бессознательно схватываешь, состояние, которое обычно приходит на середине или под конец написания картины.

— Считаете ли вы себя человеком, который умеет жить здесь и сейчас?

А у меня больше ничего нет. Это как попутный ветер: ты его чувствуешь, но идти против него не можешь. Я много книжек прочитала, чтобы прийти к такому подходу. События в жизни тоже часто возвращали к осознанию, что произошедшее не важно так, как важен настоящий момент.

— Какие творческие планы на ближайшее будущее?

Хочу, чтобы в студии не осталось работ, чтобы почувствовать, что нужно начинать заново. Сделать что-то непохожее на себя, удовлетворить своего внутреннего шизофреника, создать новый образ. Хотелось бы снова попробовать интегрировать сканы в живопись. Да и потом, у меня много незаконченных картин, сейчас стоит задача их завершить. И, конечно, очень хочу сделать выставку за границей.

— Если бы вы могли создать работу, которая была бы неограниченной по времени и пространству, как бы она выглядела?

Я бы сделала холст с облаками и натянула бы над городом. Знаете, как нарисованное небо в фильмах.

— Завершая наше интервью, хочу предложить вам продолжить фразу: «Искусство — это…».

Искусство — это универсальный язык, способ общения, который объединяет людей разных национальностей и возрастов.